POV BILL

Музыка оглушает меня своей громкостью, словно врывается в меня, наполняет изнутри и начинает течь по венам, горячая, как кипяток. 
Передо мной листки, исписанные мелкой убористой вязью. Ненавижу свой почерк – когда ночью что-то записываю, утром ни черта не могу разобрать.…
Вот что это? «След»? «Бред»? Последнее точнее, во всех смыслах.
Поднимаю глаза. Сквозь толстое стекло видно кудрявую голову Эрика, склонившегося над пультом и твой ласковый взгляд из-под черной кепки.
Улыбаешься…
Я люблю вот так, слышать свой голос воедино с твоей музыкой, в полумраке студии, где единственный свет – яркая лампа под потолком и блеск твоих кофейных глаз.
Я люблю вот так, а не когда безумный крик толпы заглушает ноты. Ноты тебя во мне, мелодию твоей, моей души…
Я люблю вот так, с тобой, и разделяющим нас прозрачным стеклом.
Я люблю петь вот так, с тобой. И для тебя.

- Билл, ты не дотягиваешь.
Еще бы. Горло болит уже неделю, и эти чертовы таблетки, от одного названия которых можно сломать язык, не помогают. Больно...
- Я? Сейчас…я настроюсь. Прости, – голос звучал неожиданно хрипло. Я прокашлялся, отвернувшись от микрофона.
- Давай еще раз, – спокойно говорит звукорежиер.
Ты сидишь на диване, отбивая такт носком кроссовка, и глядя на меня исподлобья. И я опять тону в этом липком счастье цвета шоколада. Хочется говорить, петь кричать, вот так, прямо в лицо, не боясь вспышек фотокамер… Ты мой, только мой, слышишь?
- С моим сердцем…
Голос сипнет, не дотянув до нужной высоты. Боль словно осколками врезается в горло. Кашляю, потирая холодной рукой шею. Боюсь смотреть на тебя и отворачиваюсь, прикрыв лицо черными нитями дред. Я тебя разочаровал…Я не смог. Это ведь наше, негласное правило,…когда ты ТАК смотришь, я должен петь. Мне так хочется тебе чем-то ответить.…А я не смог.
- Билл, иди сюда, – голос Эрика раздается прямо в наушниках. Сердится.
- Прости… - скорее Тому, чем ему. Шепотом.
Эрик тяжело вздыхает и поворачивается в черном офисном кресле.
- Сколько?
- Что?
- Сколько уже ты хрипишь, черт тебя дери, Каулитц? – срывается на крик, стукнув ладонью по столу.
- Около недели… Я пил таблетки, – прошептал я. Главное, не смотреть на тебя, не смотреть и все тут.  Я разочаровал.  Я не смог… -   Прости.
-  Я после релиза тебя лично пришью! Мы и так задерживаем диск почти на месяц! Ты соображаешь? – Эрик порылся в столе и нашел какой-то пузырек.
- Том, – позвал он его, бросив ему таблетки. – Вот. Проследи, чтобы этот придурок пил это.  Трижды в день. И спал. И не мерз.… С Йостом разберусь – Эрик устало потер переносицу, - …постараюсь разобраться.
Еще один испепеляющий взгляд на меня.
– Вон пошли, а? И без вас работы…- вздохнул он.

На улице ты снимаешь с себя черный вязаный шарф и аккуратно заматываешь мне горло, слегка затянув концы с бахромой.
Как в детстве. И срать, что нам по двадцать, ты иногда материшься сквозь зубы, а я курю после секса вишневые сигареты. Плевать. Мне тепло. Как в детстве.
- Посмотри на меня.
Мотаю головой, от чего дреды разлетаются в разные стороны. Проводишь рукой по моей щеке, задевая пальцем губу.
- Почему ты не сказал?
- Не знаю…мне хотелось петь. Это же наша с тобой песня. Прости, – хриплым шепотом.
- Глупый.
- Знаю.
Я бы поцеловал тебя сейчас, одной рукой обнимая за шею, а другой, перебирая черные косички чуть ниже затылка. Так как ты любишь, нежно кусая губу и чувствуя стук холодного металла о зубы, чтобы воздуха не хватало, и было немного страшно и чуть стыдно. Как в детстве.  Я бы поцеловал тебя сейчас – такого моего, уютного, теплого.…Но нельзя. 
Чертовы объективы всегда следят за нами.
- Я тебя люблю, – одними губами произносишь ты, переплетая наши пальцы.

И мы садимся в машину.
Тепло. Как в детстве. И пахнет карамелью. И срать, что нам по двадцать.
Я лежу на диване, в шарфе, пропахшем тобой и дорогим одеколоном с примесью табака. Ты играешь на рояле что-то, разложив мои листочки на черной крышке. Ты что-то понимаешь в этом,  Том?
Тонкие пальцы аккуратно порхают над клавишами, словно легкие бабочки. У тебя серьезно, сосредоточенное лицо и тяжелый кофейный взгляд, от которого в животе сладко ноет.
Ты только недавно научился играть на рояле, и теперь занят этим почти все время. Иногда, когда у тебя что-то не получается, ты злишься,  хлопаешь крышкой и пинаешь стул в угол комнаты. Потом успокаиваешься,  с хрустом разминая пальцы.  Ловишь вдохновения сачком, как бабочку. И снова играешь, играешь,…а я смотрю. И влюбляюсь заново. Каждый раз. Каждую секунду. Когда ты такой…незнакомый и родной одновременно.
Захлопываешь крышку и садишься перед диваном на колени.
- Ты не спишь? Это вообще то была колыбельная, – улыбаешься. Глазами.
-  Я не могу спать, когда ты такой.
- Какой?
Я делаю вид, что закашлялся,  хотя просто не знаю что ответить.
- Тебе надо выпить таблетки, – обеспокоенный взгляд по моему лицу, и начинаешь рыться в сумке.
Выходишь из комнаты, оставив меня наедине с твоим роялем. Белый, поверхность гладкая, как слоновая кость, крышка матово поблескивает от света ламп. Мы покупали его вместе, вооружившись листком в клеточку от Эрика, энтузиазмом и кредиткой. Мне нравится красивая гравировка – «Schimmel Pianos». Почерк как будто твой, ровный, девчачий, с небольшим наклоном вправо.
Возвращаешься с дымящейся кружкой чего-то и мелкими шариками лекарств, зажатых в руке.
- Пей.
Смотрю в кружку. Молоко. Отвратительно горячее и поддернутое пенкой. Гадкое, как в детстве.
Перевожу виноватый взгляд на тебя. Черт…
И все же глотаю таблетки, спешно запив их обжигающей жидкостью.
Противно и горячо. Как в детстве. И срать, что уже двадцать, и мне по статусу положено пить виски.
Отставляешь кружку, глядя на меня странно горящим взглядом, с поволокой, и целуешь. Нежно проникая языком в рот, лаская небо и чуть проводя и по кончикам зубов. У поцелуя сладкий привкус молока. Как в детстве. И срать что уже двадцать, и все поцелуи априори должны оканчиваться в кровати.
- Я тебя люблю.
- За что?
- Дурак.
За что? За что, Том? Я не понимаю… Я же…не умею ничего, я так часто подвожу тебя, так часто не выполняю обещаний, так часто у меня что-то не получается… Я не понимаю, чем тебя заслужил. В подарок, за 10 минут до рождения, такого самого лучшего, смешного и искреннего… За что?
Я много чего не понимаю. Как в детстве. И срать, что уже двадцать.